Отпечаток птицы в известняке

Андрей Левкин был одним из крупнейших русских писателей, родоначальником и патроном современной интеллектуальной литературы, автором двух десятков книг. Самые известные его публичные роли – редактор русской версии латвийского журнала “Родник” (Avots), который повлиял на литературу всего постсоветского пространства, и главный редактор порталa о политике и культуре polit.ru (с апреля 24 года заблокирован Роскомнадзором). В 1997-2014 годах работал в Москве, вернулся в Ригу после аннексии Крыма. Издательство “Новое литературное обозрение” выпустило книгу Левкина под названием “Искусство прозы, а заодно и поэзии”. Это собрание его теоретических и критических статей за более чем сорок лет литературной работы.

“Кажется, что на свете все связано невидимыми, но прочными веревочками, и тронь одно – тронешь и другое. И ничего нельзя трогать, потому что иначе начнутся дождь, град, ложь, война, разлука. Хотелось бы уметь писать то, что хорошо. Хотелось бы восстановить звук собачьих шагов по гравию. Хотелось бы уметь сохранить зудящий запах шиповника”. Из рассказа Андрея Левкина.

Начнём с самоопределения писателя в роли колумниста и редактора polit.ru. Фрагменты из передачи “Школа злословия” c Татьяной Толстой и Авдотьей Смирновой, 2008 год.

– …Ты понимаешь, как устроены фактуры в тексте, в любых отношениях. Это очень просто применить к совершенно разным вещам. Я совершенно не рассчитываю, что может быть какой-то смысл в чем бы то ни было. Но вот вы проснулись: “Как сегодня утром все это выглядит? Небо сегодня какое – оно голубенькое или какое-то зеленоватое? Улицы совсем кривые, или ничего?

– Политика как таковая вас не интересует?

– Абсолютно не интересует. Она входит в разряд общего энвайронмента, пространства, в котором надо так или иначе осуществлять какие-то действия. Тот слой, с которым я себя соотношу, в этой игре не участвует. Как себя вести в этих обстоятельствах, чтобы знать, как они сегодня устроены. Вообще говоря, мне трудно как-то себя позиционировать. Я такой пан Ковальский из польской сказки, как он оказался между небом и землей. А я нахожусь между двумя территориями: Европа в виде Латвии, и Россия в виде Москвы. Ситуация, когда политика используется для создания какой-то общесоциальной плеромы, меня всегда в России не то чтобы удивляет, я к ней привык уже, но она не кажется такой необходимой, честно говоря.

“Россия сидит и ждет, что скажет Евросоюз”. Такие геополитические понятия. Не кто-то конкретно, а “Россия ждет, что скажет Евросоюз”. Какая система отношений? Либо Россия чего-то такое сделала, что считает в своем праве, и как-то это объясняет. А объясняет она это исключительно на общестратегических, геополитических основаниях: “У нас суверенитет, у нас принципы”. А промежутка, в котором происходит человеческая жизнь, нет. Нельзя объяснить свои мотивации, что “мы это сделали потому, что нам не нравится то-то, мы хотели сделать то-то, чтобы вы отнеслись так-то”. Этого разговора нет. Сразу выкатываются суверенитет и принципы, исторические примеры. А исторические примеры используются в качестве каких-то фишек для объяснения: “у нас вот это”. История уже где-то совершилась, она повторяется, сплошные сиквелы и ремейки. Только вопрос. Если выстраивается высокоторжественная игра, исполненная разных смыслов, почему она такая эмоциональная? Зачем при этом еще кипятиться?
Вот я должен написать в данное издание, чтобы не началась истерика, шиза и личные высказывания. Можно же обходиться без личных высказываний: “ах, там опять нас, ах, опять там нам будет так-то”? Мы не являемся объектом данного действия. Я не хочу, чтобы это издание было истеричным.

– Вы хотите сохранить площадку здравого смысла?

– Хотя бы своего, по крайней мере. Исчезновение смысла – хитрая штука. Допустим, вот Тарковский. Вот “Понедельник начинается в субботу”. Для публики это точки прикрепления, то, к чему они хотят прикрепиться. Они себя осознают в этой анатомии, у них где-то внутри Тарковский, где-то в другой части “Понедельник начинается в субботу”. У них такая сложная анатомия. А потом все стало мелькать. Так машинка-то осталась. Я математик. Там есть такая штука. Математика – это не формула, не счет, это большое количество разных структур со своими законами, правилами, аксиоматикой, и то, чего не существует. Как бы нет в природе, но они существуют. Если бы это не существовало, это нельзя было бы написать. А мне нравится… не поймешь, это что – фикшн или нон-фикшн. Стерн, Леон Богданов, “Заметки о чаепитиях и землетрясениях”, Дефо “Дневник чумного года”, Андрей Сергеев “Альбом для марок”, допустим. Был странный феномен – эстонская молодая проза. Писали шикарно. В Латвии было примерно то же самое. Я, собственно, в “Родник” попал через переводы, они хорошо писали. А потом куда-то это пропало. Видимо, дело в анатомии советского человека. Человек состоит из школы, звездочки, пионерского отряда, комсомольской жизни, правил поведения. Ну, не может эстонский и латвийский человек жить в э той анатомии. Эта проза какую-то другую анатомию предъявляла. Какое-то несогласование должно быть.

Несогласование должно быть – это главный принцип Левкина, выбор любимых писателей и эстетики.

– ОБЭРИУ, естественно, Вагинов, Добычин, Платонов в какой-то мере, но в очень аккуратной. Это же начиналось в 70-е. Западная проза переводилась. Какие-то авторы вроде Кёппена, немец, три романа написал, их издали в “Мастерах прозы”. “Группа 47” немецкая. Современное искусство какое-то было в 70-х. До нас доходили свободно польские проекты. Там было видно, что все строится по-другому. Там строится пространство, где можно находиться, жить и быть себе адекватным. Ну, есть же люди, которые не хотят постоянно испытывать чувства и жить на этом. Им поспокойнее. А Гоголь? Пушкин, прошу прощения. Баратынский, Вяземский. Много чего читать. Там, где начинают народы пасти в той или иной форме, уже нет.

О политической аналитике Левкина говорит редактор его книги “Искусство прозы, а заодно и поэзии” Денис Ларионов.

– Огромное количество текстов, которые представляют большой интерес, но я не думаю, что их можно издать в России сегодня, – это тексты, которые можно назвать политической аналитикой, но не в том смысле, к которому мы привыкли. Человек просто дает определенный медийный сюжет и раскручивает его на детали. Это в чем-то близко Ролану Барту с его “Мифологиями”, но это работа более саркастическая, может быть, и более изощренная. В этих текстах много горечи и сарказма, эти тексты написаны человеком, который понимает… не в смысле, что политика – это что-то неподлинное, а в том смысле, что мы находимся в какой-то липкой, непонятной субстанции, из которой нет выхода, которая заливается в объемы официозного дискурса. И это было еще 15 лет назад. Больше он к этому не обращался, и после 13-14 года занимался исключительно литературой. Не занимался редакторством сайтов общественно-политической направленности.

Когда я был маленьким, я узнал об Андрее Левкине, как о редакторе портала polit.ru, и у меня не очень это вязалось. Мне нравится, что Андрей Левкин не только автор довольно изощренных, умных, тонких, проникающих под кожу текстов, но и человек, который был вовлечен в аналитику политического дискурса. Легко сказать, что это в идеологии, скажем так, “бумерского” поколения, что это были две разные ипостаси – ночная и дневная. Это связанные процессы, которые в начале 2000-х встречались в таких текстах, как “Счастьеловка”, одновременно и аналитика, и повествование. И в романе “Голем, русская версия”, который был опубликован в начале 2000-х. Андрей написал два романа – “Голем” и “Мозгва”. “Голем” посвящен (где-то я читал) внутренней биографии человека, которого мы знаем под именем Глеб Олегович Павловский, с которым Андрей какое-то время сотрудничал, который был связан с редакцией “Русского журнала”, где регулярно публиковался Андрей, и так далее. Отчетливо неконвенциональная проза анализирует политическую реальность. Левкин остается аналитиком внешних процессов, что бы это ни было: события из телевизора, памятники, ландшафты, и так далее.

Левкин предлагает нам то, что в XVIII-XIX веках можно назвать, как говорил Лев Николаевич Толстой, “ученой эстетикой”. Просто и “ученая” отлетела, и “эстетика” проблематизируется. И это присутствует у Левкина. Это не начетнические вещи, это совершенно не про него. Любую деталь мира – будь то концепт или угол одной улицы и другой – он пропускает… не хочется говорить “через себя”, а через какую-то машинку (он любил это слово) восприятия. Левкин дает мастер-класс письма, когда, не отказываясь от поиска смысла письма как процесса, закидывать свое внимание в нечто совершенно иное. И при этом необязательно получать от этого удовольствие. В этой книге как минимум четверть – отрицательные рецензии, где автор отлично “возюкает” какие-то явления. Это очень профессиональная критика в классическом смысле, но при этом она настолько своеобычна, что ее невозможно повторить. Не пытайтесь повторить, что называется, этот трюк. По сути, мы видим невероятный перформанс некоего танцовщика. Это невозможно повторить, но этому можно научиться, но ты научишься чему-то своему. Автор часто прикалывается, много языковых игр, какой-то специфический профиль человека его поколения: определенная ирония, жонглирование знаниями, интерес к специфической музыке. И в этом есть много свободы. Если вспомнить образование Андрея – он математик. Я не знал, пока не получил рукопись этой книги, что он участвовал в создании первого советского компьютера. Каждый его текст, несмотря на опыт свободы, который он нам предлагает, – серьезно просчитанная математическая операция. Это не значит, что можно вычислить ее формулу. Но как средневековые товарищи пытались рациональным путем доказать существование Бога, Левкин пытается некоторый опыт свободы почти математическим образом предъявить. Недаром у него так много ангелов. Но при этом это не ангелы, скажем так, поэзии несекулярной, это какие-то другие ангелы. И в этой книжке есть рецензия на переиздание классического сборника Эммануила Сведенборга, который тоже в какой-то момент увидел ангелов.

“Рабочая гипотеза автора состоит в том, что окружающий нас мир не един для разных людей и для одного человека в разное время. За день мы проводим сквозь себя миры самые непохожие – мир быта, мир службы, мир транспорта, магазинов, разговоров. Мы словно проходим сквозь разно устроенные среды, где, возможно, не совпадают даже физические константы: скорости звука, цвета спектра, не говоря уже о различном в них понимании жизни ближних и дальних человека. Никогда ведь не скажешь двум людям одни и те же слова. Но, очевидно, не будь у нас мира общего, общаться, думаю, просто не могли бы. Мир этот обнаружить нелегко, труднее всего отыскать вещи, лежащие на виду. Но он всегда здесь и теперь, присутствуя как воздух или сила тяжести. Этот мир создает культуру, он дает способ почувствовать историю и понять других людей, и требуется не только узнать о существовании его где-то за углом, но ощутить себя в нем. Шкловский писал, что важно знать историю, нужно суметь подключиться к ее энергии. Энергия истории, культуры – не образ, но вещь осязаемая. Представьте, в дом провели электричество. От скольких ненужных сложностей избавлены жильцы дома? Мы живем среди вещей, которые требуют своего постоянного возобновления. Здесь, вокруг нас, нет ничего бесконечно прочного. Культурой сегодняшней постоянно возобновляется культура прошлого. Что до новых форм, то жизнеспособную форму выдумать нельзя, да и унылое это занятие – намеренное изобретательство. На художественные формы время влияет непосредственно, и может быть, именно в них сохраняется наиболее точно, как отпечаток птицы в известняке”. Андрей Левкин, из предисловия к книге “Старинная арифметика”, 1986

Фрагмент доклада профессора Розанны Курпниеце, Рижский университет, запись сделана на конференции памяти писателя.

– Я не сомневаюсь, что о существовании зла автор, безусловно, осведомлен, но зло, как категория, говорящего совершенно не интересует. Это зло бытует за рамками текста. А основу интенциональной, что ли, доброты можно обозначить как благорасположенность к миру. Благорасположенность к жизни кроется в приятии ценностей самой жизни, ведь в ней столько всего интересного.
Проза Левкина наполнена воздухом. Её атмосферность кажется загадочной. Внутри мира текста создан удивительный, нереально-реальный мир. У меня возникла ассоциация с миром хармсовской “удивительной кошки”, которая “отчасти идет по дороге, отчасти по воздуху плавно летит”.
Проза Андрея диалогична. Она с первых же звуков – а тексты надо читать про себя – вызывает ответные реакции. В моем случае это была реакция интеллектуального оцепенения: как это сделано, как сказано, как многослойно. Игра со смыслами автору доставляла наслаждение. Но это удовольствие получал и читатель, потому что интересен представленный мир. И этот интерес распространяется на обычные явления, обычные вещи, на жизнь, в которой живем мы все.

В каждом тексте я обнаружила неожиданно проявляющиеся особые зоны. В них всегда есть особое мнение, особое отношение. За этими высказываниями стоит личный опыт, который автору было важно проявить.

“Однократное событие есть действие, которое не отражается в зеркале и кратно лишь себе, взятому однажды”.

И сразу возникают вопросы. Логика кратности понятна, но почему не отражается? Не успевает? При отражении меняется кратность? Или есть иные причины? А может быть, таким образом здесь проявлено со знаком минус такое важное свойство события, как длительность?

В фокусе говорящего – совершенно рядовые вещи, рядовые явления, предметная реальность. Сакральные смыслы и смысл природы вещей существуют для автора повсюду, в любом пространстве. Надо только захотеть увидеть– и эти смыслы начнут проявляться

В одном из своих рассказов условия нашей повседневной жизни Левкин обозначил как “условия смысловой недостаточности”.

“Что не оставит следов после себя? Тень, и то, чего еще нет”.

Вопросы не соответствуют общей норме. Но они позволяют глубоко вдохнуть и долго не выдыхать. В поиске смыслов писатель находит уникальную оптику, уникальное измерение того явления, в которое всматривается. Это может быть уходящий день, тишина, или человек.

“Тишина бывает. И ее можно даже потрогать, то есть – ее можно трогать, но с условием, которое она выдвинет сама, через какое-то количество прикосновений”.
Тишина у Левкина в этом афоризме не просто субъект, она хозяйка ситуации, она наделена характером, правом выдвигать условия.

“Из человека затылок наиболее чуток ко взглядам со спины, но любую наведенную линзу, фонарь кто-то должен нести сзади в руках – а те дрожат, как умеют”. Смыслы, которые извлекает говорящий, в большинстве своем серьезны, они требуют уважительного отношения.
“Для смерти нет формальных правил, требующих от нее соблюдения приличий”.

Чтение прозы Андрея – это чтение, затаив дыхание. Если этого не сделать, велика вероятность потери мерцающей нити рассуждений. А при чтении в тишине обычные свойства вещей открывают особые свойства и перспективу.

Гунтис Берелис, один из переводчиков Левкина на латышский язык, заметил, что тексты Левкина не начинаются и не заканчиваются, они выходят из доязыкового хаоса, на мгновенье как бы полуорганизуются в прозрачном, полупонятном пейзаже, но в следующий момент этот пейзаж распадается на фрагменты. Наверное, это так. Но на этом коротком отрезке говорящий успевает означить все, что ему необходимо. А у читателя возникает ощущение присутствия в момент рождения смысла, здесь и сейчас.
В процессе чтения в моем сознании присутствовало хорошо известное цветаевское: ” Поэт – издалека заводит речь. Поэта – далеко заводит речь”. Мне кажется, что “далеко” Левкина – это линия перспективы и линия света.

Подкаст “Вавилон Москва” можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram.