“Люди хотят слышать то, что им нравится”. Что делать с трудным прошлым

Трудное прошлое, его анализ и манипуляции с политикой памяти. Глава европейского проекта MEMOCRACY, занимающегося этими проблемами, профессор права университета Кёльна Ангелика Нусбергер в интервью Радио Свобода размышляет о важности переосмысления истории, германской культуре памяти и шансах на очищение российского общества.

Хороший Сталин, плохой Бисмарк

– Как вы оцениваете использование режимом в России памяти о прошлом в качестве политического инструмента?

– В нашем проекте мы проанализировали опыт различных стран, при этом сопоставив использование памяти о прошлом как политического инструмента в России с историческими нарративами в других странах. Когда различные взгляды на прошлое противоречат друг другу, принято употреблять понятие memory wars (“войны памяти”). Россия после открытого анализа прошлого в 1990-е годы начала снова скорее героизировать собственную историю и закреплять ее как основу национальной идентичности. Это отчетливо видно по одной из поправок к Конституции, внесенных в 2020 году, где написано, что прошлое должно рассматриваться не негативно, а позитивно: “Российская Федерация чтит память защитников Отечества, обеспечивает защиту исторической правды. Умаление значения подвига народа при защите Отечества не допускается” (ст. 67.1.3). Это историческая политика, которую, как мы видим, проводит официальная Россия, и которая, конечно, связана с новым пониманием роли России в мире, согласно которой она борется против империализма и колониализма и вступается за добро, как она это уже в советском прошлом, по официальной интерпретации, всегда и делала.

– Это единичный случай, или нечто подобное происходит и в других странах?

– Манипуляция историей заключается в том, что вычленяются лишь определенные вещи, а другие замалчиваются. Историю можно всегда рассказывать по-разному, и в исторических событиях можно благодаря научному исследованию открывать что-то новое. В отношении российской политики памяти о прошлом мне бросается в глаза, что идея состоит в том, чтобы вычленить только то, что ощущается как положительное явление, а все, что могло бы быть негативным, замолчать. Например, представить сталинское время как эпоху, когда была выиграна Великая Отечественная война, а преследования и репрессии опустить, как и сотрудничество с национал-социалистическим режимом, вспомним тут пакт Молотова – Риббентропа. Это односторонний нарратив, который используется, чтобы придать определенный ракурс интерпретации событий.

Есть ли это в других странах? Да, я думаю, что в каждой стране есть та или иная форма исторической политики. Это уже видно по тому, кому возводятся памятники, чьими именами называются улицы. Это всегда определенный выбор, и он образует тесную связь с соответствующим пониманием прошлого. При этом есть государства, которые критически и открыто смотрят на собственное прошлое, а есть страны, которые пытаются выставить напоказ только его славные страницы. Историческая наука призвана показывать то и другое, поскольку никогда не бывает что-то только черным или белым. Речь идет о том, чтобы представить прошлое как можно более нюансированно.

– В Германии в последнее время предпринимаются попытки пересмотреть некоторые прежние подходы к истории. Так, раздавались предложения устранить определенные памятники, например, памятник Бисмарку в Гамбурге, поскольку многие хотят рассматривать “железнгого канцлера“ не только как историческую личность, но и как воплощение германского колониализма. Как в истории различать, “что такое хорошо и что такое плохо“?

– Это каждая эпоха определяет для себя сама. Любой период времени живет со своим прошлым. Сейчас мы видим, что некоторые монументы на самом деле низвергаются или на них прикрепляются таблички с напоминанием о том, что не все, что сделала эта личность, было так уж хорошо, чтобы подчеркнуть относительность ее почитания. Во многих странах существует критический взгляд на собственную историю, и я считаю, что это правильно. Были другие времена, когда и у нас в Германии предпринимались попытки все выставить в позитивном свете, однако, я думаю, истина в большинстве случаев лежит посередине. Люди жили в свое время и рассматривали свои воззрения и себя самих как нечто лучшее, чем другие, и в этом были несправедливы. Я считаю правильным, что сейчас это проговаривается более четко.

История как болезнь и лекарство

– В России всё больше замалчивается память о репрессиях сталинского времени. Работа по восстановлению памяти о преступлениях прошлого, которая началась в 90-е годы, постепенно размывалась. Что может стать с обществом без памяти о собственных преступлениях?

– Это делает общество нездоровым. Ведь в личных воспоминаниях эти репрессии присутствуют. Люди знают об этом, есть семейная память. В СССР это навязанное молчание приводило к тому, что люди не могли найти сами себя. Они иногда не решались даже рассказывать своим близким, что их семьи подвергались преследованию. Это ведет к расколу между тем, что человек знает, и тем, что он может говорить открыто. Это очень нездоровая ситуация, которая привела в СССР к громадному потрясению, когда в начале 90-х впервые появилась готовность открыть архивы. Если сейчас знание о прошлом снова будет подавляться, будет повторена, в принципе, ошибка советских времен. Я не думаю, что это хорошо.

– Но не должно ли общество действовать в этих вопросах более самостоятельно? Насколько я помню, это был ползучий процесс, когда российское общество само перестало продолжать работу по сохранению памяти о сталинском прошлом, никто это тогда активно не запрещал.

– Да, но теперь это запрещается активно, и это особенно ужасает: подвергаются замалчиванию доказанные факты, и применяются законы, направленные на то, чтобы ограничить свободу мнения и размышления о прошлом.

– Это значит, что общество не может само начать процесс очищения, его надо инициировать сверху?

– Я бы сказала, что многое из того, что запрещают, будет тлеть под поверхностью. Сейчас в России, вероятно, многие люди думают, что в военной ситуации необходимо сплотиться. Но знание о том, что это было по-другому, присутствует, и может быть, когда-нибудь оно снова прорвется. Тогда это приведет к глубокому потрясению и кризису идентичности. Так было в начале 90-х, например, во время переосмысления роли КПСС и советского режима, когда люди, столкнувшись с истинными фактами, не знали, что делать с этим новым знанием.

– И решили замести неудобное прошлое под ковер.

– Да, снова замести под ковер. Я родом из Германии, и у меня особая перспектива. Нам после Второй мировой войны необходимо было переосмыслить опыт нацистской диктатуры, преступления национал-социализма. Но я думаю, что это был целительный процесс, потому что мы могли учиться на ошибках прошлого. В противном случае общество само себе рассказывает что-то, о чем знает, что это неправда, и притворяется, что может с этим жить. Но на самом деле сокрытие правды не может сделать общество гармоничным.

– Немецкая культура памяти стала получила признание во всем мире…

– Я бы не хотела это идеализировать. На самом деле предпринимались попытки скрывать многое, прежде всего в личной сфере. Многое было сделано не идеально. Однако большие преступления совершенно невозможно было скрыть, поэтому было принято как должное, что необходимо заниматься этим. Начала реализовываться многолетняя политика памяти, то и дело вскрывая новые факты и приводя к новым дискуссиям. Она и помогла немцам справиться с ужасом своего прошлого.

– Почему в России работа по анализу прошлого началась, но не стала постоянным процессом?

– В 90-е общество внезапно столкнулось с новой правдой, и это привело его к неуверенности. Против этого неприятного чувства было направлено обещание Путина после 2000 года восстановить национальную гордость. Люди пошли на это. Они снова закрыли глаза на темные главы истории и условились больше не смотреть в архивы.

Вчера диктатор, сегодня – славный вождь?

– Другие автократические режимы используют похожие нарративы, чтобы оправдать свою политику?

– В России в советское время это приобрело экстремальные формы. Этот страх сказать слишком много был, я думаю, все же особой характерной чертой СССР. Однако мы это наблюдаем и в других диктатурах, например, в Южной Америке, где все еще предпринимаются попытки замалчивать действительно ужасные вещи.

– Нельзя сказать, что, например, в Италии Муссолини и его идейное наследие нынче запрещены…

– Да, мы видим совсем удивительные ренессансы, когда думаешь, что были исторические личности, которых никогда нельзя будет оценить положительно, и вдруг видишь, что они сначала молчаливо вводятся в общественный контекст, как в Италии, а потом даже получают позитивную коннотацию. Это весьма удивляет, на самом деле.

– Вы называете подобные образцы реставрации прошлого “воинствующим законодательством“. Что имеется в виду?

– Речь идет прежде всего о законах, которые запрещают определенные мнения об истории, и не только запрещают, но и ставят их под уголовное преследование. Мы видим это в экстремальном объеме в России – там введены наказания вплоть до тюремных сроков за негативные отзывы о советской истории.

– Как можно противостоять этому? Какие ответы вы смогли разработать в ходе вашего проекта?

– В России сейчас противостоять этому и улучшать общую ситуацию с правами человека очень сложно, потому что европейские правовые механизмы там не функционируют. Россия вышла из Европейской конвенции о защите прав человека или была исключена из Совета Европы, смотря как на это посмотреть. ОБСЕ не в состоянии влиять на российское гражданское общество. То есть многообразные механизмы, которые были созданы в прошедшие годы и в сотрудничество в рамках которых мы верили, в настоящее время не действуют.

– Почему же авторитарным режимам легко удается манипулировать историей?

– Поскольку они отрезают связи и обмен с зарубежной наукой. В результате не существует вообще никаких противоположных мнений, и можно представлять собственное видение реалий как абсолютную истину.

– Видимо, поражение Германии в войне и последовавшие за этим процессы, во время которых были осуждены нацистские преступники, дали импульс культуре памяти в вашей стране. Может быть, России это тоже нужно в будущем?

– Есть надежда, что появится возможность путем международного судопроизводства провести переосмысление бесправия, в особенности в применении к войне. Однако, кроме прочего, я бы доверяла собственной силе людей в России, ведь они уже начинали подобный процесс в 90-е годы. Тогда было основано общество “Мемориал”. Собирались документы, записывались голоса прошлого, было стремление найти истину, и я думаю, что это вернется. Ведь у людей все еще есть эти воспоминания, эти знания. Внутренний потенциал желания знать, как было на самом деле, безусловно, все еще присутствует.

Страдание как правовое понятие

– Недавно Голодомор был признан геноцидом. Однако некоторые ученые высказывали сомнения на этот счет. Не влияют ли и на интерпретацию истории демократическим сообществом тоже политические факторы?

– Использование слова “геноцид” всегда проблематично. Это слово было введено после Второй мировой войны, чтобы как-то быть в состоянии дать юридическое определение колоссальному преступлению Холокоста. И была предпринята попытка использовать это понятие задним числом. Вы знаете дебаты о геноциде армян, о котором ведутся жесточайшие споры, хотя он был для Рафаэля Лемкина образцом обоснования этого состава преступления. Определение “геноцид” используется в различных контекстах. Сейчас часть общественности пытается оперировать этим понятием по отношению к Израилю. Используется это понятие и при описании гонений на народность рохинджа в Мьянме. Это слово употребляется для обозначения жутчайших преступлений в различных контекстах, также применительно к голоду 1930-х годов на территории Украины.

Я понимаю, что это делается, чтобы дать наименование страданию и как-то квалифицировать его с правовой точки зрения. С другой стороны, каждая история имеет свои особенности, и я не знаю, принесет ли спор о квалификации определенного юридического понятия при взгляде назад пользу для понимания того, что тогда произошло. Быть может, лучше использовать подобные юридические квалификации только тогда, когда речь идет действительно о применении Конвенции по геноциду к актуальным случаям. Но об этом можно много спорить. Действительно, количество жертв во время Голодомора и способ действий режима Сталина сравнимы с другими так же квалифицированными историями геноцида, как, например, массовое уничтожение армян.

– Запрет отрицания Холокоста в Германии – это хорошая основа для того, чтобы переосмыслять прошлое?

– Как раз это было исходным пунктом нашего проекта, потому что запрет отрицания Холокоста – это закон, ограничивающий свободу мнений. В принципе, это ограничение – также и в международном масштабе – считается правильным, потому что с отрицанием Холокоста связана ненависть, и такое отрицание может восприниматься как разжигание ненависти. Нельзя защищать то, что не соответствует истине. Однако с точки зрения прав человека это не беспроблемно – запрещать какие-либо взгляды на прошлое. Это показывает пример геноцида армян, который был предметом решения Европейского суда по правам человека. Он постановил, что отрицание геноцида армян не должно быть запрещено. Это не так просто, потому что, с одной стороны, должно быть возможно осмысление прошлого и различные квалификации событий, с другой стороны, нельзя просто так смахнуть истину, установленную научно и очень важную для жертв преступления. Трудно найти компромисс. Я считаю германские законы на этот счет правильными, но я также понимаю, что нет возможности и желания перенести их в международную практику.

– Германия со своей культурой памяти, открытым и честным анализом собственной истории довольно одинока в мировом сообществе. Почему?

– Для Германии было необходимостью быть честной, чтобы вообще снова иметь возможность выстроить отношения с соседними государствами и с Израилем. В других странах мы видим, что требования честнее обходиться со своей собственной, в особенности колониальной, историей и по-настоящему заняться ее темными сторонами раздаются лишь многие десятилетия спустя. Германия ввиду своих беспримерных преступлений заняла особое положение, но и в других странах необходимо подумать о том, не слишком ли односторонне рассматривалась там национальная история.

– Допустимо ли, чтобы жертвы военных конфликтов, колониализма и других агрессивных действий искажали историю в свою пользу?

– Это делает исторический дискурс многоголосым, что очень важно. Если кто-то будет говорить или писать что-то ложное или искажать исторические события в угоду актуальной ситуации, он должен получить отпор. Так функционирует наука. То, что не соответствует действительности, нужно опровергать фактическими аргументами. Как раз этого не происходит в настоящий момент в России, где возможна единственная точка зрения на историю. В живом обществе есть различные точки зрения и противоречия, и это нормально, пока есть возможность с помощью аргументов их оспорить. Если какое-то издательство издает ту или иную книгу об истории, то можно ее прочитать и сказать, в чем неправы ее авторы. В Германии границей является отрицание Холокоста. Это запрещено. Это та граница, которую мы принимаем. Однако если кто-то пишет что-то ложное о прошлом, он подвергает себя опасности получить маркировку ненаучности и потерять своих читателей.

А судьи кто?

– Кто решает, что правильно, что нет?

– Это хороший вопрос, у нас нет комиссии по правде. Это происходит не так, как в тоталитарном государстве, которое говорит: Сталин был хорошим, точка. И ты не имеешь права возразить. В свободном обществе есть различные интерпретации истории, но обычно существует и официальный исторический нарратив в том смысле, что государственные органы транслируют определенную точку зрения. Например, сегодня оккупация Ахена союзниками понимается как освобождение. Это официальная версия истории, но еще раз: для живого общества как раз и характерно, что есть различные голоса, которые рассказывает разные вещи. Это складывается в общую картину прошлого.

– Почему же ложь так успешна, а народ зачастую падок на нее?

– Потому что люди хотят слышать то, что им нравится. Они хотят слышать, что что-то было классно и грандиозно, а менее приятные вещи и факты вытесняют из сознания. Это, безусловно, по-человечески объяснимо, но не соответствует задаче честного анализа истории. Сейчас на Западе пишется много книг о России и новейшей российской истории на основании фактов, которые у нас в настоящее время есть. Я надеюсь, что они будут переведены в России и найдут там своих читателей, и снова станет возможным обмен мнениями. Эти книги можно будет оспорить, но для этого нужно будет иметь лучшие доказательства и работать на глубоком историческом уровне. Это те методы, с помощью которых можно придать дискуссии серьезность. Для исторической памяти и идентичности необходимо пытаться учесть различные точки зрения.

– Это означает, что когда-нибудь, когда Россия захочет измениться, она должна будет снова начать с проблем исторической памяти, сколь бы неприятны они ни были?

– Да, надо открыто и честно поступать со своей историей, в том числе с тем, что происходит в настоящее время. В будущем будет очень большим вопросом, как российское общество относилось к тому, что происходило после февраля 2022 года. И чем более открыто это будет обсуждаться, тем свободнее станет Россия.

– Сейчас, похоже, российское общество изо всех сил сопротивляется представленриям о коллективной ответственности за войну.

– Да, во времена национал-социалистов и сразу после них в Германии было так же. Люди говорили: только немногие были виновны, а все остальные нет, поскольку они лишь не сопротивлялись или в определенном смысле были загипнотизированы. Эти утверждения позднее были оспорены, и было доказано, что все прекрасно знали, что на самом деле совершалось.